Живопись Голосия подталкивает к тому, чтобы согласиться с тем, что душа – понятие топографическое. Перед нами мелькает череда неких воображаемых пространств. Попадая туда, осматриваешься с ощущением дискомфорта и наслаждения одновременно. От работы к работе, от образа к образу пристально изучаешь новые детали внутреннего ландшафта. Но попытка сориентироваться в пространстве – как «интерпретация сновидений» – убивает загадку, кроющуюся в каждом сне.
Здесь и далее – работы Олега Голосия
Эти образы – стихия эмоций и чистого наслаждения, «немого познания», прояснять которое не хочется. Наоборот, ощущаешь необходимость оставить все, как есть, сберечь “непроясненность” до конца: зритель подчиняется “молчаливому” коду образа. Работы художника вызывают глубокий внутренний трепет, несмотря на то, что они давно уже стали историей: Голосий погиб в 1993-м. Историческая дистанция не “охлаждает” воздействие образа, не придает ему привкус хрестоматийности. Отклик в душе смотрящего тем более удивителен, что добротная живопись нео-экспрессионистского толка целиком принадлежит своему времени – концу 1980-х – началу 1990-х. Как уже упоминалось, “трансавангард” в Украине был вдохновлен аналогичным итальянским проектом, “живописью тайны” – энигматичной, мистичной. Если убрать таинственность из тайны, то, с точки зрения Рансьера, она есть не более чем процедура, процедура соотнесения образного и вербального, результат так называемого “символического монтажа”[2]. Тайна действительно окутывает образы Голосия: в этом отношении, он наиболее “трансавангардый” из всех “трасавангардистов”, наиболее эссенциальный, иррациональный. И втроиться в поток его образов его несложно, стоит только отключить механизмы “понимания”.
Живопись Голосия, ее манера и интонации преображались быстро – от суицидальной депрессивности, до абсолютной просветленности. Просветленности в буквальном смысле этого слова - растворения видимости в слепящем свете.
Голосия абсолютно справедливо называют “последним романтиком”. Без преувеличения, его можно назвать и последним гением, все творчество которого пронизано восторженностью романтической эстетики возвышенного. Именно эта старомодная высота звучания и подкупает. Тревожный подтекст образов, их “эстетическое бессознательное”, воздействует на зрителя не менее сильно. Жак Рансьер в этом концепте аккумулировал все то, что в классической эстетике, от Канта до Гегеля, подразумевалось под “одухотворенностью материи” – под физически “вселившийся в нее духом”. В произведениях Голосия читается не только доходящая до надрывного невротизма индивидуальная симптоматика, извечный страх – бытия и небытия одновременно. Он переплетается с трагической судьбой самих “исчезающих” образов, утрачивающих былое величие смыслов, и превращающимися визуальный сор, хлам. Благодаря оторванности от традиционного контекста смысла, эти живописные экзерсисы становятся удивительно легкими, будто бы зависающими в вакууме значения…
